Когда подъезжаешь к Ассизи с севера, первое, что бросается в глаза, – построенная в XIV-XVI вв. величественная базилика Ангельской Божьей Матери с классицистическим фасадом, который зачем-то приделали в XIX веке.
Меня она, признаться, не трогает – в этом манерном сооружении нет ничего, что напоминало бы о простоте и кротости святого Франциска. Но стоит оказаться внутри – и посреди огромной, холодной базилики видишь маленькую средневековую церковку, расписанную сценами из истории спасения и жизни Франциска, которому так дорого было это место.
В часовне тесно, полутемно, но стоит войти – и замирает сердце: здесь нет ничего, кроме живой и чистой веры. В средние века Порциункола была окружена дикими, дремучими лесами. Франциск пришел сюда через три года после своего обращения и увидел руины, хотя у этого места были хозяева: разрушенное строение принадлежало бенедиктинскому аббатству, расположившемуся на горе Субазио. К тому времени Франциск уже отстроил своими руками две церкви – Св. Дамиана и Св. Петра; теперь же он собирался восстановить Порциунколу, чтобы в ней непрестанно прославляли Матерь всякого блага.
Обветшавшие, заброшенные маленькие церковки свидетельствовали о том, что Церковь больна. Франциск вряд ли догадывался, что, восстанавливая разрушенные храмы, он исцеляет Тело. Здесь, в Порциунколе, он отчетливо осознал призвание, которое определит его дальнейшую жизнь. Именно здесь появились первые «братцы» – Франциск задумывал не орден, а, скорее, евангельское движение, объединяющее тех, кто не боится пойти к народу Божию, чтобы вернуть его к Отцу.
Однажды на Литургии (похожее случилось в III в. со святым Антонием Великим) св. Франциск услышал евангельское повествование о том, как Господь призывает двенадцать учеников, посылает их возвещать Царство Божие и велит не брать с собой ни золота, ни серебра, ни меди в пояса свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха – словом, ничего, что хоть как-то поддерживало бы и защищало. Он не сразу понял, о чем идет речь, и попросил священника объяснить. Тот рассказал, как мог, но Франциску уже было ясно, чего от него хотят. Он сбросил добротную и дорогую обувь, оставил себе лишь одну старую тунику и пошел проповедовать Царство Божие. Вскоре к нему присоединились еще двое. Теперь, совсем как апостолы, они шли от селения к селению и делились Благой Вестью. Шли – и не переставали радоваться тем переменам, которые случились с ними с тех пор, как они осмелились ступить на этот странный путь.
Именно здесь, в Порциунколе, Франциск не только «расслышал» наконец Евангелие, не только понял, к чему оно зовет, но и стал им жить. Теперь ему было ясно: эти слова – не о славных героях прошлого, они обращены к нему самому.
Через некоторое время здесь он облачит в одежды бедности святую Клару – и тем положит начало женским общинам, которые были призваны молитвой поддерживать братьев. Наконец, именно сюда он захочет вернуться перед смертью.
Порциункола буквально означает «малый удел», «крохотный отрезок земли». Франциск никогда не хотел, чтобы братья владели церковью: пусть лучше бенедиктинцы будут пускать их из милости. Сливаться с бенедиктинцами он тоже не хотел – задуманное им движение разительно отличалось от существовавших дотоле монашеских орденов. У «братцев», как и у ветхозаветного колена левитов, в принципе не могло быть земных владений: их «уделом» был только Бог: «Господь есть часть наследия моего и чаши моей. Ты держишь жребий мой. Межи мои прошли по прекрасным местам, и наследие мое приятно для меня» (Пс 15).
Порциункола – всего лишь крохотная точка на карте, но благодаря Франциску она стала местом, где все дышит радостью и верой. Мы входим не просто в часовню, а в историю дружбы с вечностью. Здесь нам не предлагают очередную прописную истину и даже не просто напоминают о том, на что способен человек, забывший себя и поверивший Богу, но дают прочувствовать живую связь покаяния и благодати, открывшуюся миру в Ассизском прощении, которое вполне можно бы назвать «прощением Порциунколы». В чем его смысл?
Согласно преданию, которое стало складываться к концу XIII века, в июле 1216 года Франциск, во время визита новоизбранного Папы Гонория III в Перуджу, обратился к нему с весьма неожиданной просьбой: дать полную индульгенцию всем, кто придет с покаянием в маленькую церковь Порциункола, исповедается и искупит добрым делом свой грех.
Современный христианин, возможно, станет недоумевать: что же это за прощение, если оно «обставлено» таким количеством условностей? Однако стоит помнить: дело происходило в Средние века, когда, несмотря на все случившиеся к тому времени богословские перемены, в церковных умах стойко держалась мысль о том, что прощение даром не дается. Иначе говоря, одного лишь отпущения грехов недостаточно, требуется большее – совершить действие, свидетельствующее о радикальной перемене жизни. На благодать таинства следовало ответить поступком, сделать нечто такое, что могло бы изгладить, «выкорчевать» грех; собственно, в этом и состояла епитимья. Да, Бог дарует прощение, но это не означает, что наши внутренние, а также внешние усилия теперь не нужны: только в свете Божьего дара они обретают подлинный смысл.
Во времена Франциска наиболее распространенной формой покаяния были паломничества. Чтобы искупить грехи, благочестивый люд отправлялся в Сантьяго-де-Компостела, в Рим, а чаще всего – в Иерусалим. Долгая, трудная, полная опасностей дорога действительно приводила многих не только ко Гробу Господню, но и к глубинам собственного сердца. Существовала и другая, более земная причина: христианские общины в Святой Земле жили в основном за счет паломников.
К тому, что человек может благим делом изгладить вину, все привыкли. А вот просьба Франциска причислить к святым местам бедную, никому не известную Порциунколу, показалась очень смелой. По сути, он менял не только сакральную географию, но и сложившийся образ покаяния. Неудивительно, что кардиналы, мягко говоря, не обрадовались, когда Папа ответил Франциску согласием: еще бы, теперь Святая Земля явно теряла часть прибыли. Утешаться они могли только тем, что изначально привилегии санктуария за Порциунколой закрепили всего на один день в году – 2 августа, когда праздновалось освящение храма.
Но почему Папа так легко принял просьбу Франциска? Неужели он дерзнул пойти наперекор многовековой церковной традиции? Конечно, нет.
Наверное, всякий согласится с тем, что живущая в каждом человеке потребность в покаянии гораздо важнее всех канонических предписаний о святых местах. Франциск знал, что такое бедность, и, когда отстаивал Порциунколу, он думал прежде всего о тех, у кого не было ни денег, ни сил, чтобы добраться до Святой Земли. Не было ничего, кроме молитвы и согласия жить в той простоте, к какой призывает Евангелие.
Порциункола предназначалась для тех, кому не нужно было дополнительно изнурять себя, ибо их жизнь и без того состояла в основном из тягот и страданий. Так в самой идее покаяния и воздаяния делом за грех обнаруживался более глубокий, личностный смысл. К тому же в бедных, смиренных местах гораздо легче услышать Евангелие, что, собственно, и случилось с Франциском.
Конечно, кто-то сразу вспомнит: дескать, индульгенции слишком быстро превратились в ходовой товар. Такие постыдные страницы в истории Церкви, действительно, были, но если читать только их, мы обречены на «провалы в памяти», от которых сами будем страдать. К тому же падшему человеку дурное всегда заметней, чем доброе.
Не станем подробно рассказывать сейчас о том, что открыла миру Порциункола; назовем лишь самые главные события.
Итак, у бедняков появился свой санктуарий. Но вскоре они задумались: почему прощение Порциунколы дано только нам? Разве нельзя делиться духовными дарами так же, как делимся мы кровом и хлебом? Их тревожила судьба близких, прежде всего тех, кто оставил этот мир в надежде воскресения. Они с болью вспоминали заблуждения и ошибки любимых людей, думали о тех, кто вольно или невольно их обидел, и спрашивали себя: «Что мы можем для них сделать? Как бы поделиться дарованным прощением с теми, кому оно сейчас особенно нужно?»
Человечество всегда помнило о своих предках, почитало усопших и заботилось об их посмертной участи. Христианство не «отменило» эту связь, но очистило ее, показало, на чем она стоит на самом деле. «… Живем ли – для Господа живем; умираем ли – для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, – всегда Господни» (Рим 14, 8).
Это означает, что разделяет нас с ушедшими не смерть, а их и наш выбор. Чем ближе мы ко Христу, тем ближе в Нем становимся друг к другу.
Иначе говоря, стена, которую возводит смерть, не устоит перед любовью. На вопрос, можем ли мы поделиться прощением с теми, кто отошел в вечность, Церковь ответила утвердительно. И уточнила: «per modum sugragii», т.е. предстательствуя за них.
Церковь всегда молилась об усопших и больных, теперь же она стала просить о них еще усердней, и уже хотя бы по этой причине индульгенция была благом. Позднее она распространилась и на другие францисканские храмы, а со временем 2 августа стало днем Ассизского прощения во всех приходских церквах.
В годы моей юности день Ассизского прощения был наполнен торжественной тишиной. День молитвы. В церковь то и дело входили люди. Мы приступали к таинствам так, словно возвращались домой после долгой разлуки. Как ни относись к индульгенциям, это был день веры, день тихого упования на то, что молитвы услышаны и что всех непременно простят – и нас, и наших усопших…
С годами Церкви открылась еще одна очень важная истина, которая впоследствии послужила богословским основанием индульгенций: молитвой мы не только помогаем ближним, но и участвуем в общении святых, черпаем из сокровищницы духовных благ, которые они стяжали.
«Что это значит?» – может спросить читатель. Не получается ли так, будто святые платят за нас, как за несостоятельных кредиторов? Не «торгует» ли святостью Церковь? Но если вдуматься в то, что мы имеем в виду, когда говорим о духовной сокровищнице Церкви, т.е. о заслугах ее святых, подозрения исчезают.
И все-таки, как это понять? Если каждый отвечает за себя, какая нам польза от чужих добродетелей? Именно так рассуждает современный мир; несмотря на многовековые высокие разговоры о «человеческом братстве», мы все больше отдаляемся, отчуждаемся друг от друга.
Однако человек – такова его природа – не может существовать сам по себе. Все мы тесно связаны и зависим от ближних не только физически или материально, но и нравственно, общественно, духовно. Это очень хорошо видно на отрицательных примерах.
Есть люди, которые губят не только себя, но и толкают на разрушение других, заражают злом поколения и народы. XX век знал немало таких умалишенных. Стоило одному из них призвать «к борьбе с врагом» – и мир поразила чума ненависти.
Но, слава Богу, добро столь же заразительно. В любую эпоху всегда найдутся люди, которые щедро делятся милостью и истиной, заливают мир светом, радостью, покоем – чем вытесняют зло в себе, а также в ближних.
Такова тайна Христова присутствия посреди нас. «Это хорошо, – возразят мне. – Но разве любви Христа не достаточно для того, чтобы освободить, искупить всех нас? Не пытаемся ли мы «восполнить» своей ограниченностью Его безграничную милость?»
Да, это правда, но не вся. Его любовь – в том, что Он не просто выводит нас из мрака, но зовет стать Его соработниками, соучаствовать в Его страстях и славе. Собственно, об этом пишет Павел колоссянам: «Ныне радуюсь в страданиях моих за вас и восполняю недостаток в плоти моей скорбей Христовых за Тело Его, которое есть Церковь» (Кол 1, 24).
Другой, потрясающе сильный образ находим у евангелиста Иоанна. Это невеста Агнца, Церковь, символизирующая в Книге Откровения спасенное человечество. На вавилонской блуднице – роскошные одежды, расцвеченные «золотом, и каменьями драгоценными, и жемчугом», а невеста предстает в простом льняном, ослепительно белом виссоне: «виссон же есть праведность святых» (Откр 19, 8). Он соткан из жизней праведников, сияющий покров, в который мы облечемся в вечности.
Но и на земле, по крайней мере, в духовной жизни, мы тесно «сплетены» друг с другом. У меня нет «собственности»: то, что есть у меня, принадлежит и другим. Все, чем мы, как нам кажется, владеем, – дар Христов, и если мы – в Нем, тогда наши усилия наполняются Его спасительной силой. Именно так следует понимать рассуждения о «духовной сокровищнице» Церкви и заслугах святых.
Просить индульгенции – значит стремиться стать сонаследником общих духовных благ и полностью довериться их Подателю.
Порциункола решительно изменила все прежние представления о «воздаянии за грехи». Она напомнила: никто не живет один, тем более духовно. Мое спасение в том, чтобы спасся ближний, иначе «забота о душе» неизбежно обернется потворством самым лукавым ее наклонностям. Я в ответе за брата, и только заботясь о его спасении, могу рано или поздно найти себя. А значит, главный вопрос – не «что мне делать, чтобы спастись?», а «как Бог велит мне жить, чтобы спаслись другие?».
Прощение Порциунколы возвращает нас в общение святых, к тайне «заместительной жертвы», к молитве, чтобы, соединившись со Христом и друг с другом, мы стали нитями в сияющем «виссоне» нового человечества, которое когда-нибудь предстанет во всей ослепительной простоте.
Да и само прощение чем-то похоже на церковь в Порциунколе. Пройти сквозь холодную, неприступную базилику к радостной и кроткой часовне – все равно что, поплутав по лабиринтам истории, продравшись сквозь богословские дебри, прийти к очень простой истине: о том, что молитва роднит нас со святыми, а зло не всесильно, и, в конце концов, все будет хорошо, ибо все объемлет милость.
Йозеф Ратцингер (Папа Бенедикт XVI)
